История / Ярцево в судьбах великих людей

Мне рассказывал смоленский паренек...

Две важных вехи из жизни известнейшего детского поэта Самуила Маршака связаны с нашей землей.

Известный советский поэт С.В. Михалков, беседуя как-то перед кинокамерой со своим сыном Никитой (великим русским кинорежиссером), совершенно неожиданно для меня признался, что не любит, и никогда не любил детей. Вот тебе на! А ведь считался, прежде всего – детским поэтом. Но потом, освежив в памяти историю литературы, я пришел к выводу, что такое вот раздвоение личности литератора – явление весьма распространенное. Например, Н.А. Некрасов, автор сотен стихотворений, в которых он неистово клеймил позором крепостничество, в жизни не отличался особым человеколюбием и мог даже за карточным столом проиграть одну-другую из принадлежавших ему как крепостнику деревенек со всеми жителями…

Но история литературы знает и другие примеры. Были (и есть) и такие писатели, у которых между их литературной и жизненной позициями не всунешь даже лезвия бритвы. Как меж плитами пирамид египетских фараонов.

Одним из тех, кто всей своей жизнью подтверждал каждую написанную им строку, был Самуил Яковлевич Маршак.

Самуил Яковлевич был детским писателем не по иронии судьбы, а – по зову сердца. Детей он любил больше жизни. Даже на закате своих дней, обращаясь к своему другу, тоже – замечательному детскому писателю и большущему другу детишек Корнею Ивановичу Чуковскому, Маршак писал:
«Могли погибнуть ты и я,
но, к счастью, есть на свете
у нас могучие друзья,
которым имя – дети!».

Ни больше – ни меньше: Маршак считал, что он сумел дожить до почтенных лет только лишь потому, что рядом с ним всегда были дети; и не будь их…

Но жизнь порой зловеще забавляется с людьми, вытворяя с ними злодейские шутки. Причем, чаще всего жертвами такого необъяснимого куража жизни становятся как раз люди хорошие, негодяев эта беда почти всегда игнорирует. Лично мне совершенно непонятна жестокость судьбы в отношении к нежно любившему всех детей, детей как таковых Маршаку: этому замечательному поэту и педагогу пришлось дважды пережить самую страшную трагедию, какая только может выпасть на долю человека – идти за гробом своих детей. Сначала у него погибла дочь, уже бойко топавшая ножками по полу и весело щебетавшая девочка: она нечаянно опрокинула на себя кипящий самовар… Это было, когда Самуил Яковлевич еще был молод. А когда ему уже перевалило за шестьдесят – сгорел от туберкулеза легких его сын Яков, почти взрослый человек, студент…

В начале 20-х годов ХХ века до второй трагедии было еще далеко. Но первая беда, гибель дочери, еще кровоточила. И потому, когда на Петроград, любимейший город Самуила Яковлевича, надвинулась угроза холода и голода (в России бушевала гражданская война), Маршак не мог рисковать своим маленьким сынишкой Иммануилом (или, как его звали в семье, Эликом). Элик, как и все Маршаки, был предрасположен к чахотке и в холодном и голодном Питере, скорее всего, не выжил бы. Поэтому Самуил Яковлевич с радостью принял предложение Народного Комиссариата по просвещению поехать в Краснодар для организации на Кубани работы с детьми: климатически благодатный и более сытный юг мог стать спасением для сынишки. Но Элик был уже настолько истощен, что даже поездка по железной дороге стала для его организма тяжким испытанием. В Смоленске (а путь из Питера на Кубань лежал тогда через Смоленск) мальчика пришлось снимать с поезда. Отец бросился за помощью к местным властям. И потом в одном из писем Самуил Яковлевич с радостью и с благодарностью к добрым людям, проникшимся его бедой, напишет, что Элика устроили на несколько дней в местный «наркомпросовский» детский лагерь в Пологах, где этот четырехлетний мальчуган несколько окреп и смог продолжить путь до Краснодара…

Узнав об этом факте из биографии нашего великого детского писателя, я достал подробнейшие карты-двухверстки того времени и, очертив круг с центром в Смоленске и с радиусом в 100 километров, с лупой в руках тщательно обследовал названия всех населенных пунктов, оказавшихся в границах этого круга. Населенный пункт Пологи попался мне лишь однажды: это был хорошо знакомый ярцевчанам поселок, расположенный чуть западнее города на Вопи (в настоящее время - микрорайон в составе города - прим. ред.).

Значит, скорее всего, именно ярцевской земле был обязан С.Я. Маршак спасением своего сына Иммануила. Мне остается лишь добавить, что Элик тогда выжил, а затем – окреп настолько, что в последующем стал военным авиационным инженером. Это в то время, когда военно-медицинские комиссии браковали даже имевших пустяковые отклонения от нормы людей. И уж тем более строгим был отбор в авиацию. Значит Иммануил Самуилович в зрелом возрасте отличался богатырским здоровьем. А начало этому здоровья положил «наркомпросовский» детский лагерь в Пологах, что – под Ярцевом…

Не стоит удивляться тому, что в те дни, которые С.Я. Маршак провел в Пологах (а он был рядом с сыном), он не написал ни одной поэтической строчки, не осчастливил тогда Ярцево своим творческим причастием: не до того ему было, перепуганному немощью четырехлетнего ребенка отцу…

Свой поэтический долг доброй к нему ярцевской земле Самуил Яковлевич вернул двадцать два года спустя…

В октябре 1943 года Маршаку разрешили выехать на фронт (он уже был немолод и, кроме того, его берегли: ведь Гитлер в свое время заявил, что Маршак будет третьим после Сталина и Юрия Левитана, кого он повесит, когда возьмет Москву – хлесткие четверостишия Маршака под антифашистскими карикатурами Кукрыниксов вывели фюрера из себя). Но поставили при этом несколько условий: едет он только до того места, где размещалась газета Западного фронта; едет на специальной машине; едет рано утром в сторону фронта и поздно вечером – обратно в Москву (чтобы не попасть под бомбежку) и нигде не останавливается по дороге…

Съездив в редакцию фронтовой газеты и вернувшись в Москву, Маршак вскоре опубликовал такое вот небольшое стихотворение:

«НЕ» и «НИ».
Мне рассказывал смоленский
паренек:
- В нашей школе деревенской
шел урок.

Проходили мы частицы
«не» и «ни».
А в селе стояли фрицы
в эти дни.

Обобрали наши школы
и дома.
Наша школа стала голой,
как тюрьма.

Из ворот избы соседской
угловой
к нам в окно глядел немецкий
часовой.

И сказал учитель: «Фразу
дайте мне,
чтобы в ней встречались сразу
«ни» и «не».

Мы взглянули на солдата
у ворот
и сказали: «От расплаты
НИ один фашист проклятый
НЕ уйдет!».

А теперь – прошу особого внимания.

В октябре 1943 года редакция газеты Западного фронта размещалась в лесу под Суетовом (в ноябре она переехала в район Красного). Значит, Маршак приезжал именно под Суетово. По дороге, как и обещал, нигде не останавливался. Значит, смоленского паренька, который рассказал ему об использованном в стихотворении случае, нигде кроме как в районе дислокации фронтовой редакции встретить не мог (ну не в Москву же привозили к нему этого паренька!). Получается, что это широко известное стихотворение Маршака написано на ярцевском материале.

Так что, не остался Самуил Яковлевич в долгу перед ярцевщиной, помогшей ему в свое время выходить сынишку – всему миру показал, что даже совсем юные ярцевчане не клонят головы перед поработителями, что ярцевчан – от мала до велика – нельзя обратить в рабство, что, добрые к друзьям (как к нему и его сыну), ярцевчане непримиримы к врагам…

Крепко верил в ярцевчан старик Маршак!

Собственно, на этом можно было бы и поставить точку: сами по себе оба факта сопричастности ярцевской земли к имени всемирно известного писателя уже интересны.

Однако мне думается, что не обратить внимания читателей еще на одно очевидное для меня обстоятельство было бы с моей стороны непростительным упущением…

Маршак никогда не был тем, что называют «занудой». Строгий и взыскательный педагог, он никогда не унижал ни себя, ни окружающих «чтением морали». Напротив, постоянно стремился преподать даже самые серьезные вопросы в легкой, шутливой форме.

Поэтому те, кто его плохо знал (или – плохо понимал) порой даже были склонны видеть в нем этакого озорника, способного все «свести на смех». И апеллировали при этом к таким, например, фактам.

В начале 30-х годов Маршак, возглавлявший тогда «Детиздат», много сил отдавал помощи молодым авторам. И вот однажды, правя вместе с молодой ленинградской писательницей Раисой Васильевой ее рукопись, он за работой не заметил, как кончилась ночь. Молодая писательница всполошилась: что она скажет дома? И тогда Самуил Яковлевич с ходу написал ей такой вот оправдательный документ:

«Дана расписка
в том, что Раиска,
Родионова дочь,
провела со мной ночь.
Но чиста ее совесть –
она правила повесть.
Ушла в семь с половиной
совершенно невинной.
С. Маршак».

Или – такой эпизод. У Самуила Яковлевича литературным секретарем долгое время работала одна женщина из русских немок. И вот когда гитлеровские самолеты начали совершать налеты на Москву (Маршак с 1937 года жил в Москве и в 1941 году категорически отказался эвакуироваться), Самуил Яковлевич подчас стучал своей тростью в дверь своей немки-секретарши и кричал: «Ваши прилетели!». Она возмущалась: «Самюэл Яковлевитш! Как фам нэ софестно! Я – антифашистка!»…

Но те, кто ставил в вину Маршаку все эти розыгрыши, не глубоко смотрели. Ибо в противном случае они поняли бы, что фраза «Ваши прилетели!» говорила лишь о том, что этот человек был готов шутить даже под бомбами (всем этим герингам назло), а никак не о ксенофобии Маршака. Будь он ксенофобом, он не ринулся бы в самые высокие инстанции, когда Сталин отдал приказ сослать в Сибирь и в Казахстан всех советских немцев. Маршак бесстрашно выступил на защиту своей секретарши, поручился за нее всей своей жизнью. И эту женщину не тронули, оставили в Москве. А это ведь – беспрецедентный случай.

А когда в середине 30-х годов энкавэдэшники арестовали Раису Васильеву, ту самую «Раиску, Родионову дочь», Маршак пробился к самому Ягоде и настаивал на том, что она – никакая не враг народа… Спасти ее Самуилу Яковлевичу не удалось. Более того, некто Г. Мирошниченко, которому в свое время Маршак тоже очень помогал войти в литературу, теперь, пробившись к руководству ленинградской писательской организации, начал обвинять своего бывшего наставника в «связях с врагом народа Раисой Васильевой». И если бы ни Фадеев, быстро перетащивший Маршака из дорогого сердцу поэта Питера в так и не ставшую ему родной Москву, Самуилу Яковлевичу, скорее всего, не поздоровилось бы. Это уже потом, в 1942 году, Сталин, вчитавшись в четверостишия Маршака под антифашистскими плакатами Кукрыниксов, в восхищении от строк, бивших не в бровь, а в глаз, воскликнул в присутствии начальника Совинформбюро Щербакова: «Маршак – орел!», а тогда, в проклятом тридцать седьмом, «отец народов» еще не был покровителем великого поэта…

К чему я это все говорю? А вот к чему. Вчитайтесь-ка повнимательнее в «ярцевское стихотворение» Маршака! Что мы там видим? А видим мы то, что поэт воспевает людей, которые в условиях оккупации наладили работу школы. Да по существовавшим тогда понятиям это – прямое пособничество врагу! («Стрелять в оккупантов надо, взрывать их надо, а эти – школы открывают под властью оккупантов»). Именно воспевает. Ведь он не только спокойно смотрит на сам факт работы школы в оккупированной деревне, но и убедительно доказывает, что в этих нечеловеческих условиях в этих школах воспитывают патриотов. Как после этого чекистам «брать за шкирку» таких вот организаторов школ?

«Органы» решили этого Маршаку не прощать. Но, памятуя о том, что Сталин не так давно Маршаком восторгался, сами не рискнули распорядиться судьбой своенравного поэта. Решили доложить о его «выходке» Хозяину. Тот прочитал стихотворение, вздохнул и повторил сказанное им ранее: «Маршак – орел»… И – перешел к другому вопросу…

Нет, от практики произвольного включения побывавших в оккупации людей после выхода в свет «ярцевского» стихотворения Маршака власти не отказались. Однако значения самого факта публикации этого стихотворения переоценить невозможно: для очень многих думающих людей позиция, занятая великим Маршаком, стала огромной нравственной поддержкой...

К счастью, Самуил Яковлевич дожил до того времени, когда у нас отказались от позорной графы в паспорте, указывавшей на пребывание в оккупации как на моральный и политический изъян. Однако он, безусловно, не был столь наивным человеком, чтобы не понимать, что исподтишка всякие мелкие людишки вроде Мирошниченко, требовавшего его, Маршака, ареста, долго еще будут третировать тех, кому стоило бы в пояс поклониться за их мужество и верность Родине в нечеловеческих условиях оккупации.

Не перевелись такие людишки и поныне. Поэтому «ярцевское» стихотворение Маршака стоит рассматривать не только как занятный и лестный для ярцевчан факт сопричастности их земли к имени Маршака, но и как рассчитанный на долгие годы моральный завет этого великого гуманиста прежде всего – ярцевчанам: всегда отделять зерна от плевел и не порочить тех, кого впору славить как святых.

Маршак видел доброту, мужество, свободолюбие и душевное благородство ярцевчан, верил в этих людей и завещал им всегда оставаться такими. Об этом никак нельзя забывать. И это обстоятельство ничуть не менее значимо, чем факт личного знакомства Маршака с ярцевской землей.

Владимир ЛИСОВСКИЙ