|
Валентин Миненков
Если графически изобразить историю наших взаимоотношений с Валентином Григорьевичем, то получится что-то похожее на скверную кардиограмму: сначала линия ухает в бездонную пропасть, потом – резко взмывает к высочайшему пику, тут же срывается в очередную расщелину, затем - опять круто летит вверх…
При первом знакомстве, я ему, как мне показалось, явно не пришелся по сердцу. Да и немудрено: слишком уж «цветисто» меня, корреспондента областной газеты «Смена», приехавшего в командировку в Ярцево, представили редактору местной районной газеты. Он имел основания считать, что перед ним – пошлый павлин, который хоть и не распустил хвост, но благосклонно позволяет себе льстить. Понимая это, я знал также и то, что объяснять, что ты – не верблюд (или: не павлин) нелепо. Мне не оставалось ничего другого, кроме, как надеяться, что время поставит все на свои места, и Ярцевский редактор поймет ошибочность своего первого впечатления…
Сейчас я испытываю жгучий стыд за эти, как оказалось, абсолютно надуманные мной подозрения. Когда я узнал Валентина Григорьевича поближе, я понял, что он объективно просто не способен «рубить сплеча» в составлении дурного мнения о человеке. Он изначально предполагает, что каждый встретившийся ему человек – хороший. И надо очень постараться, чтобы нарушить эту презумпцию невиновности, надо привести неопровержимые доказательства, чтобы он назвал кого-то негодяем.
Видимо, таких доказательств я ему не представил. И вскоре у нас установились очень теплые отношения.
Но вдруг – все чуть было ни сорвалось…
В начале 1987 года в отдельных столичных газетах и журналах стали появляться первые материалы, остро критиковавшие Сталина. Истовый «шестидесятник», Миненков горячо приветствовал их появление. А я, тогда – ортодоксальный большевик, резко восстал против них… Он был за полную гласность. Я – допускал некоторые умолчания. Поэтому схватывались мы с Валентином Григорьевичем сплошь да рядом. Кстати, схватывались не только по вопросам гласности.
Бывало, прихожу в четверг, то - есть, в день, когда редактируемая мною газета печаталась в типографии, в кабинет Миненкова, а он и говорит: «Вы слышали о трагедии? В Белоруссии снимают фильм по роману Стаднюка «Война»; к месту съемок везли трофейный танк; заночевали возле Михейкова; мальчишки, естественно, ринулись к «Тигру»; и одного из них сбила машина.… Не слишком ли дорого обходится этот фильм?». Я – на дыбы: «А скольких мальчишек этот фильм сделает патриотами?». Валентин Григорьевич в ответ: «А известно ли Вам мнение, что ничто не стоит одной слезинки ребенка? Тем более – его смерти?»… Словом, поп – свое, а черт – свое… Чертом, конечно же, был в данном случае я (говорю это без кокетства). В конце концов, переругаемся впрах. Бедные милые женщины редакции, всеми силами пытались остановить нас. Но – куда там! Пух и перья летят (только что принятых среди джентльменов границ элементарной вежливости не переходим). Распаленный, мой оппонент уходит на обед. А когда возвращается, кричит мне еще с лестницы: «Все! Больше спорить с Вами я не буду! Жена категорически запретила мне спорить с Вами». И – гордо шествует мимо меня в кабинет. Валентина Михайловна Антипенкова и Наталья Васильевна Аксенюк снова «наседают» на меня: «Как Вам не стыдно? У редактора слабое здоровье». Да я ведь не злодей. И потому искренне заверяю их, что больше их шефа расстраивать спорами не буду.
Ага! Зарекалась ворона.… Попробуй, сдержись, когда из его кабинета доносится: «Я Вас не понимаю, Владимир Анатольевич! Неужели для Вас, русского интеллигента, что-то может быть выше жизни человека?». Нет, я по-человечески скорблю о разыгравшейся трагедии. Но я так воспитан, что все мы служим идее. И ради идеи я поднимаю брошенную Миненковым перчатку. Мы снова скрещиваем шпаги…
Лучше всего, по – моему, поведать об этой схватке в форме предполагаемых мною впечатлений редакционных женщин, собиравшихся в это время в редакторском «предбаннике», бишь – в приемной, и искренне жалевших шефа и негодовавших на меня…
Вот – слышится мой ортодоксальный баритон: «Идею попирать нельзя!». А в ответ – демократический тенор моего оппонента: «Служите идее? А чего стоит идея, если из-за нее страдает личность? Интеллигент должен служить человеку, а не идее!». «В таком случае я – не интеллигент!», - запальчиво гремит баритон. «В таком случае – да!» – жестко констатирует тенор.… А потом уже, голосов разобрать нельзя: хрипят одинаково – сорваны у обоих…
Наше противостояние прекратилось нескоро. Точнее - тогда, когда я понял Великую Правду Миненкова, когда она прочно прижилась в моей душе и в моем сознании. И в январе 1991 года я, возмущенный кровавой расправой над мирными демонстрантами Вильнюса и Риги, принес Валентину Григорьевичу свою резкую статью – протест «К ответу!». А он, бегло пробежав ее глазами, тут же наложил резолюцию: «Срочно в печать»… Господи, Боже мой! Что после этого началось! За несколько дней редакция получила сотни писем в поддержку моей позиции. Но вряд ли меньше было и писем, гневно осуждавших меня. Некоторые из моих противников не гнушались бранью и даже угрозами. Культурнейший Миненков, не извинявший хамства ни в какой ситуации, заявил, что он ни в коем случае эти хамские выпады публиковать не станет. И тогда к нему пошел я: «Валентин Григорьевич, прошу Вас, опубликуйте все. Вы же – за гласность». – «Владимир Анатольевич! Не печатать брань – не значит зажимать гласность». – «Но мне-то Вы дали слово? Я не хочу воевать с безответными». – «А Вам не приходило в голову, что плюрализм в одной голове – это шизофрения? Не могу я печатать и осуждение расправой, и одобрение ее». – «Так где же им ответить?». – «Н-да… Когда у нас появятся газеты разных направлений? Поскорее бы!».
Короче говоря, едва уговорил я его дать слово моим оппонентам.
К сожалению, такое взаимопонимание существовало между нами не всегда. Иногда случалось, что я вдруг оказывался впереди Миненкова, а он – отставал от меня. Принесешь, бывало, острую статью, а Валентин Григорьевич начинает как-то «мяться». Ясное дело: публиковать не хочет. Не согласен со мной? Нет, в принципе согласен. Но дело в том, что в этой статье я касаюсь какого-нибудь лица, которое лично ему дорого.… К этому времени я уже не порывался открыто пикироваться с глубоко уважаемым мною человеком и разве что с очень близким мне тогда Женькой Стремовским делился своей досадой: мол, нехорошо твой шеф поступает, кумовство разводит.… Очень любивший своего шефа Женька, махал руками: дескать, как ты можешь связывать с именем Миненкова слово кумовство. Я апеллировал к непререкаемому среди интеллигенции авторитету, великому Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, утверждавшему, что гражданин и интеллигент не должен зависеть ни от государственных, ни от идеологических, ни от личных обязательств, а обязан руководствоваться только судом совести…
Сейчас я понимаю, что снова был не прав. Нет, с Д.С. Лихачевым в принципе я согласен и поныне. Но мудрейший Дмитрий Сергеевич, видимо, упустил из виду одно обстоятельство: к тем, кто, как и сам Лихачев, родился и сформировался как личность в дооктябрьской России с ее относительно либеральным режимом, его утверждение подходит вполне; а вот для тех, кто, как Валентин Григорьевич родился в проклятом 1934 – м, когда на Руси ввели суды без права на защиту и на подачу апелляции, подход, должен быть несколько скорректирован. Люди, сформировавшиеся в этих ужасных условиях, или становились палачами, или вырабатывали в себе нечеловеческую верность друзьям. И ни следователи НКВД, ни безапелляционные коллеги (вроде меня, тогдашнего) не могли поколебать этой верности. В этой позиции, если хотите, гнездилось великое благородство и мужество.… Кстати, когда в январе 1991 года Валентин Григорьевич горячо поддержал мой протест, по поводу вильнюсской и рижской бойни, а потом, всеми силами защищал вместе со мной мою позицию, в нем ведь говорила на только идейная солидарность со мной, тогдашним, и не только гордость учителя, вытащившего из бездны невежества ученика – «двоечника», но и верность человеку, который к этому времени, смею надеяться, был ему по-своему дорог…
«Года минули, страсти улеглись…». Что я могу сказать с позиций дня сегодняшнего?..
Разумеется, я – не Пушкин. Но когда я думаю о Валентине Григорьевиче Миненкове, прежде всего, приходят на память строки, некогда адресованные Александром Сергеевичем его лицейскому профессору и учителю жизни А.П. Куницыну:
«…Он создал нас,
он воспитал наш пламень,
поставлен им краеугольный камень,
им чистая лампада зажжена…».
И насколько бы я ни «опередил» в своем мировоззренческом взгляде некогда вдохновившего меня на нравственное развитие Валентина Григорьевича Миненкова, я никогда не позволю себе поставить это себе в заслугу. Я – человек другого поколения. И я должен идти дальше, чем он. Но неизвестно, пошел ли бы я по этому очистительному пути вообще, не встреться на моем пути тот же Валентин Григорьевич. Как убежденного демократа и либерала создал меня, прежде всего он. Да и не только меня. И потому с особым душевным трепетом я говорю сейчас ему словами особо любимого им Н.А. Некрасова:
«…Учитель! Перед именем Твоим
позволь смиренно преклонить колени…».
Владимир Лисовский
P.S. Редко над каким материалом я работаю столь же упорно, как над этим. Я писал его, переписывал, потом – опять переписывал… И все же мне не нравилось то, что выходило. Всегда послушное мне перо начинало казаться неуклюжим поленом. А потом я понял, в чем причина. Причина в том, что, как говаривал незабвенный Сергей Александрович Есенин, «лицом к лицу – лица не увидать, большое видится на расстояньи…». Личность Валентина Григорьевича Миненкова слишком масштабна, чтобы ее исчерпывающе раскрыть спустя всего лишь десять лет после того, как наши встречи стали редкими.
Но я верю в то, что к восьмидесятилетию Валентина Григорьевича моя попытка рассказать о нем будет более успешной.
Давайте подождем до этого времени, Учитель. За мной дело не станет.
|
